***

Книга Нины Берберовой “История одинокой жизни” давно стоит на “музыкальной полке" моей домашней библиотеки. Наконец-таки очередь дошла и до неё. Имя автора, думаю, известно многим. Само же произведение - это история жизни одного из величайших гениев русской классической музыки, Петра Ильича Чайковского.

Как пишет в предисловии сама автор, ей часто задавали вопрос почему она взялась за написание этой книги, почему биографию и почему именно Чайковского?

Причин было несколько. 30-е годы прошлого столетия были временем писания биографий. Писатели их писали, а читатели с удовольствием читали. А далее, цитируя Нину Берберову, можно узнать следующее: “Были выработаны некоторые законы, которым подчинялись авторы: отсутствие прямой речи, использование архивных документов, никакой прикрасы для завлечения читателя, никакой романсировки… Законы были даны, и в Европе и в США началась мода на совершенно новые (не романсированные, но серьезные) биографии. Биографии раскупались быстро, и большинство имело успех. Я чувствовала, что хочу поработать в этой области. … Возрождение жанра и обилие документации были двумя основными причинами моего решения”.

Были и другие причины, которые Берберова так же приводит в предисловии к книге, но среди них особо выделяется одна. Обращаюсь вновь к прямой речи: “ … поколение людей, знавших Чайковского в своей молодости, рожденное в 1860-70 гг., доживало свой век. Я решила встретиться с ними и поговорить с ними - с Рахманиновым, с Глазуновым, с вдовой брата Чайковского, Анатолия Ильича, с первой Татьяной - Марией Николаевной Климентовой, с внуками фон Мекк. Эти люди приняли меня, говорили со мной. Без их помощи я никогда не смогла бы написать своей книги”.

В отношении Берберовой излишне говорить о прекрасном литературном изложении. Читать её бесконечно интересно и приятно. Не могу похвастаться прочтением множества разнообразных повествований о жизни моего горячо любимого русского композитора, но без сомнения, при случае, одной из первых, порекомендую именно эту книгу. Любителям классической музыки будет интересно узнать многие подробности жизни русского гения, а тем, кто только приобщается к классике, это произведение станет отличным “стартом” в мир Петра Ильича Чайковского и его поистине бессмертных и гениальных творений. Я убеждена, что понимание произведений композитора, их глубокое восприятие невозможно без знания истории его жизни. Ведь творчество неразрывно связано с самой жизнью автора и в произведениях находят отражение и радости, и горести, и мечты, и сомнения, и терзания композитора. Cо слушателем он общается языком своих произведений.

По традиции приведу вам несколько цитат из книги:

“ .. из вас не выйдет ни Верди, ни Офенбаха, говорит Герман Августович Ларош, которому в то время едва минуло семнадцать лет, внимательно глядя в глаза Чайковскому, а чем же вы будете жить? И, действительно, уже и сейчас приходилось думать об уроках”.

“Деспотом Балакирев был куда более жестоким, чем Рубинштейн, но его суду Чайковский поверил сразу - только бы хватило выдержки не горячиться, выслушивать и по возможности исполнять его советы. Балакирев играл ему его музыку - все, что мог достать, он достал, изучил, разобрал до мелочей, до пунктуации. Судил он требовательно, прекословить не разрешал. Когда хотел окончательно унизить, говорил: это вы у шарманщика подслушали! Чайковский кивал головой: его всегдашняя мечта была, чтобы его подслушал шарманщик, чтобы его сыграла когда-нибудь старенькая оркестрина во дворе. Но об этом сказать было нельзя.”

“ Был еще пятый, всегда являвшийся позже всех, красивый, медлительный человек, несколько странной жизни: химик, друг Менделеева по Гейдельбергу, Бородин. Он приглашал к себе Чайковского (был женат), извинялся, что в квартире беспорядок, что обед подается ночью, а завтракают целый день, так со стола ничего и не убирается. Человек очаровательный, талант, кажется, необыкновенный, но ни на что не хватает у него времени, и музыку свою он пишет карандашом, на чем придется. Потом покрывает рукописи яичным белком, чтобы карандаш не осыпался и развешивает на веревках по квартире, как белье, для просушки. Говорят: “гений”. Но они все друг про друга говорят : “гений”. Петербург оказывается городом гениев”.

“Он надвинул шляпу на глаза, накинул крылатку, задевая тростью стул, вышел на Тверскую. Был вечер. Магазины закрывались, зажигался газ. Надо было во что бы то ни стало достать Пушкина, а там видно будет. Дома книг почти не было: любимый Отто Ян - “Биография Моцарта”, Стендаль, два десятка случайных исторических книг… А вот Пушкина у него не было никогда. Но магазины закрывались быстро, один за другим. Он дошел до Кузнецкого моста. Мальчишка у Вольфа запирал железный ставень. Пушкина вынесли ему через черную дверь, он дал рубль на чай, на него посмотрели как на сумасшедшего. Извозчик повез его домой. Там его встретил Алеша. “Не буду ни спать, ни ужинать, буду пить, буду читать”. И он запер дверь своего кабинета”.

“Но он отвечал ей от полноты сердца, и вид его конверта с итальянским штемпелем действовал на нее так, как если бы она “вдыхала эфир”. Он отвечал ей: “ Лучшие минуты моей жизни те, когда я вижу, что музыка моя глубоко западает в сердце тем, кого я люблю, и чье сочувствие для меня дороже славы и успехов в массе публики…”.

“Судьба странным образом связывала его с Клинским уездом: Алеша был из-под Клина, и Антонина Ивановна владела под Клином каким-то леском…Сюда был привезем старый беккеровский рояль, совершенно расстроенный, но который Чайковский не позволял настраивать, боясь, что его испортят. Были куплены старинные английские часы (оказавшиеся, впрочем, испорченными) и другие ненужные, но уютные вещи…”

“- Дирижировать? Мне - дирижировать? Да у меня голова отвалится, она у меня едва держалась уже тогда, когда я лет двадцать тому назад пробовал дирижировать, и ничего из этого не вышло. Все время подпирал левой рукой, чтобы держалась, а она все куда-то клонилась на сторону. А правой рукой махал, махал, махал, как сумасшедший, до того намахал, что рука онемела. Это мне-то дирижировать! Да еще такой хорошенькой оперой с таким симпатичным сюжетцем! Благодарю покорно.”

“Кутикова лежала в ангине, и вместо нее пела Святловская”.

“Переписка его начала разрастаться давно, но после последней поездки по Европе ему приходилось иногда писать по тридцати писем в утро”.

“И все-таки, несмотря на их молчание, он знал, что эта вещь - лучшее, что он написал. Не потому, что это была сейчас последняя его вещь, не потому, что много лет он хотел ответить самому себе на мучительные вопросы и теперь ответил. Не потому, что боль и бред, какие в нем были, ушли в эту музыку, и он теперь был опустошенным, как будто душу вынули из него. Но потому, что эта музыка была - он сам, больше чем когда-либо, плоть от плоти его и кровь от крови его. Это было подлинные его сердцебиения, его вздохи. Эта музыка была реальностью, и он сам перед ней был миражем.
Симфония посвящалась Владимиру Львовичу Давыдову”.

Марина Николаева, февраль 2017

вернуться в книжное меню